Лэйд не любил Коппертауна, хоть и осторожно признавал его могущество. После извилистых и сонных улочек Миддлдэка, виляющих подобно лесным тропам и иногда сходящимся так узко, что два Лэйда Лайвстоуна могли бы и не разминуться друг с другом,
здешние казались чересчур широкими и неестественно прямыми — словно их соорудили какие-то бездушные существа, взирающие на людей равнодушно и пренебрежительно, озабоченные лишь тем, как с помощью этих огромных трубопроводов побыстрее перекачать людскую массу из одного места в другое.
Наверно, поэтому я не люблю здесь бывать, отстраненно подумал Лэйд. Не из-за оглушающего шума, от которого к вечеру у меня наверняка сделается мигрень, даже не из-за этой вездесущей ядовитой взвеси, которая окутывает Коппертаун едким ржавым туманом — из-за того, что все здесь, будь это улицы, дома или фабрики, создано не человеком для человека с пониманием человеческих же желаний и потребностей, а бездушным существом по имени Логистика — для такого же бездушного человекообразного ресурса, который можно гонять по трубам, складировать штабелями и списывать при необходимости в связи с израсходованием или утратой, как списывают сухие статистические единицы в книгах учета.
Даже дома здесь были… бездушные. Сложенные с грубой основательностью крепостей и усиливающие это неприятное сходство узенькими окнами, они тянулись вверх на умопомрачительную высоту и могли вмещать, должно быть, по сотне душ каждое, но глядя на них, Лэйд думал лишь о том, до чего тяжело, должно быть, в них обитать. Здесь не в ходу были яркие краски и щегольская отделка, словом, все то, что составляло гордость и отраду домовладельца в Миддлдэке, дома здесь были однообразными в своих серых цементных шкурах и грязно-розовых мундирах из дешевого кирпича, похожими на шеренги угрюмых, рано постаревших солдат.
Должно быть, Коппертаун не всегда выглядел таким. Лэйду приходилось слышать рассказы стариков о сверкающих куполах его мануфактур, горевших так ярко, что делалось невозможно смотреть невооруженным взглядом и освещавшим всю округу, куполах, в свое время давших название всей округе [158] . Но если когда-то они и существовали, эти горящие на солнце купола, их давно вытеснили единообразные фабричные громады и заводские цеха. От прежних времен остались разве что старые заводские трубы — невообразимо древние, потемневшие, равнодушно коптящие здешнее ржавое небо из распахнутых орудийных зевов.
Может, со временем я бы привык даже к этому, подумал Лэйд, пользуясь тем, что оглушенный дыханием Коппертауна Уилл на время сделался молчаливым и забыл про расспросы. К домам из холодного кирпича и чахлой серой растительности, к неуклюжим грузовым локомобилям, толпящимся на улицах и одергивающих наглых собратьев пронзительными гудками клаксонов, к дрянной воде и постоянному запаху копоти в воздухе. Но вот к чему бы никогда не привык, так это к людям.
Люди здесь жили не такие, как везде, какой-то особенной коппертаунской породы, быть может, выпущенные на особых же фабриках и по-особенному устроенные. Любые другие, наверно, давно сошли бы с ума, не в силах вынести постоянного грохота фабричных гигантов и дышать растворенной в воздухе золой. Черты этой породы Лэйд узнавал автоматически — за долгие годы своего существования Коппертаун точно огромный сталеплавильный котел сплавил в себе воедино черты своих обитателей, отчего они и верно казались представителями какого-то отдельного народа, который жил на острове испокон веков, равно далекого и от бронзовокожих полинезийцев и от бледных уроженцев метрополии.
Невысокого роста, сутулые, многие смуглокожие, тонкокостные, они не выглядели такими же несгибаемыми силачами, как шествующие вразвалку по Клифу великаны-моряки, чьи руки, походившие на узловатые, изъеденные солью и ветрами, канаты, могли влёгкую завязать узлом трехдюймовый гвоздь. Однако в них тоже угадывалась сила — молчаливая грузная сила каленых деталей, только что вытащенных из горнила и способных выдержать на своих тонких костях нагрузку, тысячекратно превышающую заложенный конструкцией запас прочности. Что же до смуглокожести, Лэйд был уверен, что дело здесь не в доле полинезийской крови, а в проклятой саже, которую, казалось, здесь извергало каждое отверстие и каждая труба.
Кто-то — кажется, Скар Торвардсон — как-то рассказывал, что знал одного парня, потомственного рабочего на креозотной фабрике, который с детства мечтал обмануть судьбу, сбежав из Коппертауна. Молодой и упорный, он согласен был работать в две смены, лишь бы выбраться из этого кипящего котла, в котором варились поколения его предков, таких же бесправных и озлобленных на весь мир фабричных рабочих. Он не был изнежен, он не избегал работы, напротив, часто взваливал на себя дополнительные нормы, если это могло принести ему хотя бы пенни. Он знал, что там, за пределами этого клокочущего котла, наполненного парами аммиака, ртути и висмута, тоже есть жизнь, и отчаянно желал этой жизни, которую видел лишь на дешевых открытках и про которую читал в замусоленных оборванных книгах, что иногда поставлялись в Коппертаун для растопки котельных.
Он хотел раз в жизни набрать в грудь воздух без угольной взвеси, от которой перхают легкие и кровоточат дёсна. Откусить кусок хлеба, испеченный из муки, а не из целлюлозной смеси, щедро сдобренной все тем же углем. Лечь спать на кровати, которая не содрогается и не дребезжит так, точно стоит на платформе грузового поезда — и пусть даже это будет совсем узкая и дрянная и дешевая кровать в закутке дешевой меблированной комнаты…
Это была глупая, нелепая мечта, которую он редко кому раскрывал. Тут, в Коппертауне, царстве всесильного Медноликого, она не приносила ничего кроме насмешек. В этом царстве многое было устроено по-особенному, не так, как это привычно жителям Редруфа или Миддлдэка. Здесь не было всевластных правителей — герцогов и графьёв заменяли владельцы фабрик и управляющие цехов. Здесь не знали зажиточных горожан из среднего класса — вместо них были инженеры и мастера. Здесь не было цветов кожи, угольная пыль так же легко въедалась в смуглые покровы, как и в любые другие, а вопросы национальности сводились к цеховой принадлежности. Даже праздники и памятные даты здесь были особенными, не сообразующимися ни с какими прочими, известными на острове. Так, коренные жители Коппертауна не видели ничего зазорного в том, чтоб раз в год опрокинуть вприкуску с джином наперсток машинного масла, отмечая День Прелестницы Дженни и Ее Муфты [159] , и охотно делились с сопливыми подмастерьями воспоминаниями о той славной поре, когда «ребята Шнейдерсона задали славную трепку жестянщикам при Втором Цеху из-за бракованной гидропередачи».
Этот парень, про которого рассказывал Скар, был из династии рабочих креозотного завода, династии безмерно длинной, однако все ее узловатые колючие корни испокон веков прорастали здесь, в сухой, сдобренной маслом и нефтью, земле Коппертауна, один лишь он был выскочкой, вознамерившимся высунуться наружу. Однако он был упорен в достижении своей цели, как упорен совершающий бесконечную изматывающую работу подшипник.
Он работал в две смены, иногда в три. Не обращая внимания на скрежещущие от напряжения позвонки, вновь и вновь впрягался в лямку, ворочая неподъемные тяжести на своем изношенном работой хребте, прихватывая по выходным и не гнушаясь приработками. Мал-помалу, поняв, что прежде угробит здоровье, чем выкарабкается из бездонной ямы, он взялся за науку. Эта задача оказалась еще сложнее. Едва шевелясь после изматывающих смен, он, примостившись в закутке, вместо того, чтоб покуривать грязную, отдающую тиной, рыбью чешую или разглядывать порнографические картинки, по захватанным обрывкам чьих-то конспектов и записей, по огрызкам справочных пособий штудировал гидравлику и теорию механизмов. Над ним посмеивались другие рабочие, его, мня выскочкой и честолюбцем, шпыняли цеховые мастера. Раздатчики не раз лишали его суточной порции кипятка и той дрянной баланды, что именовалась здесь кашей, только лишь потому, что завидовали его упорству. «Хочет выслужиться и в чистеньком мундирчике по-павлиньи ходить, — презрительно шептались у него за спиной, — Ну-ну. Скрипеть перышком по бумаге всякий мастак, ты вот косточками, любезный, поскрипи, в вал запрягшись…»